В любой компании есть такой персонаж, который, только разговор перекидывается на путешествия и города, сначала долго и снисходительно слушает своих дружбанов, а потом возьмет и небрежно обмолвится заезженным: «Господи, и я этот город знаю, как свои” Пять пальцев ». Правда потом, когда все внимание приковано уже к нему одного, обязательно уточнит, что «ну, не все конечно, но центр – точняк».
И эта вот ремарка дает старт его исповеди. Начинаются целые каскады историй, перетекающих друг в друга, извращаются, логично одна другую отрицают, время повторяются, обрастая все новыми подробностями, а то и вообще – деформируясь под тяжестью фантазии рассказчика. И сколько тех городов, и сколько тех историй?
Я – такой персонаж. Затронув в моем присутствии один из двух моих любимых городов, вы будете долго об этом жалеть, потому фантазия у меня безжалостная и говорить я без конца. Города, которые заставляют нас признаваться им в любви, которые раскрываются перед нами, – требуют, чтобы мы донесли часть своей любви всем остальным.
Я люблю Харьков, так. И даже считаю, что знаю его, как свои пять пальцев. Не весь конечно, но центр – точняк. Очевидно, что я знаю его и люблю: я ловил там все возможные оттенки своего настроения, я бывал там почти во всех возможных состояниях восприятия реальности, не во всех возможных погодных условиях. Помню, после одного из вечеров мы высыпались целым перемешанным донецко-харьковским толпой на только час назад заметен Полтавский Шлях, и бросились в магазины, как герои штурма, которым дали три дня на … а, к черту.
Я люблю Харьков? Я знаю его? Очевидно, что да. Наша любовь и наши знания об определенной местности всегда являются продолжением наших симпатий и антипатий к конкретным людям и конкретным местам. Я пытался прыгнуть с моста в безнадежно пересохшую Лопань, был безгранично счастливым в 69 номере «Славии», бесконечно несчастным – в поездах, уходили из Южного в мой родной город. Я имел в этом городе друзей и – веселых и отраженных, любовниц – неутомимых и преданных, даже врагов имел, что уж там. Все они любят жизнь, некоторые любили его настолько активно, что успели даже умереть.
Что бы там ни говорили, но в деле познания любви и городов мы всегда опираемся исключительно на собственный опыт, какой бы он ни был. Доверяемся кому-то другому только в особых случаях, когда не довериться – просто нет ни одного шанса.
Что там и Жадана «Месопотамия»? Стоит ли ей доверять?
Очевидно, что нет. Жадан, открыв нам свою новую книгу, фактически сажает каждого из читателей перед большим аквариумом и наблюдает, как мы не отрываем глаз от рыбок в нем. Следим за траекториями, за вспышками чешуи и растерянными рыбьими взглядами, которые порой посылают нам цветные заключенные. Слишком ограничена сцена, где разворачивается действие, слишком обрезан время, в котором все происходит. Следствием этого является то, что героям становится тесно в отведенных им автором отрезках текста, и они с настойчивостью появляются в других, снова пробиваются на поверхность рассказов и стихов, как пузырьки в газировке, заставляя остановиться, напрячься и вспомнить, где я раньше встречал этого чувака? Бросаешься в начало, листаешь прочитанные страницы, наталкиваешься, начинаешь перечитывать его историю заново, забыв, что вообще-то уже зашел далеко-далеко вперед …
И так – почти каждый раз. Постепенно повторение дает вариации, отклонения в восприятии, которые зависят уже только от собственного опыта, и где-то во второй половине книги, после истории с Юрой и больничными Доходяги, ловишь себя на том, что этот Харьков, который ты знаешь, как свои пять пальцев – на самом деле он причудливый, многоликий, непонятный и время страшный в своей непонятности. А это уже признак того, что на ровном месте, для тебя персонально, автор выстраивает целую мифологическую систему.
На этом стоило бы остановиться подробнее. Предыдущие рецензенты обращали уже внимание на эту мифологичность. Нечего говорить – ощущение, будто читаешь какой-то древний, утерян эпический (в классическом, конечно, смысле) текст с ощутимыми акцентами своеобразной религиозности, не оставляет на протяжении всей книги. Кто-то говорит о том, что определенные сюжеты перекликаются с мифологией шумеров, и одно лишь название не просто намекает, а регулярно колет, как иглой без шумеров здесь никак, нет-нет, без них здесь не обошлось. Кто-то указывает нам на названия разделов, носят исключительно мужские имена и вместе создают впечатление перечень присутствующих на заседании исполкома некоего могущественного магического ордена. Другие тоже о названиях рассказов говорят, особенно о тех, что носят имена авторов Евангелий и, найдя лишь три канонических имени, словно подталкивают перечитать каждую историю, определившись для себя, в какой из них Жадан спрятал четвертого евангелиста, Марка. Некоторые доверчиво делится впечатлениями, что последнее из рассказов книги – «Лука» – не что иное, как описание адаптированной к современным реалиям Харькова Тайной Вечери. Кто-то, обращая внимание на язык текста, справедливо замечает, что она пропитана библейскими акцентами, местами действительно героическим пафосом, что встречается чаще всего у мифах, речь персонажей, их размышления наедине, диалоги и полилоги – это ничто иное, как молитвы, которые выговариваются к единственного возможного Бога. Да-да, эта книга о Боге на тихое имя Любовь, – говорят они, – о том, как жить с ней, с этой любовью, и как от нее умирать. Трудно не согласиться, трудно отрицать. Сколько людей, столько и мнений – именно так должно быть в случае с каждой новой книгой незаурядного автора.
Но мне скорее речь идет не об этом всего, не о мифологии, как тысячелетиями составлен способ восприятия действительности, а о другом – о мифологии, как мистификацию. О мифологии, как о единственно возможный способ объяснить, понять и полюбить окружающий мир. О мифологии, как подмену мира и попытку детерминировать самого себя, свои зависимости, привычки, сильные и слабые стороны характера по совокупности всего, что происходит вокруг. Именно такой мне представляется эта книга. Жадан, как однозначно яркий и острый писатель, вполне логично должен был иметь под ногами твердую почву, должен на чем-то стоять, с чего брать свою творческую силу. Только здесь, в степях – постоянно бушуют жестокие сквозняки, вменяемым песками с юга плодородные земли, здесь, в степях – до сих пор мигрируют страшные восточные орды, вытаптывая время всю растительность, не уверен, что со зла, нет, – скорее всего том, что по-другому им жить и не дано.
То как должен вести себя художник в условиях, когда привязан к равным ландшафтов, из которых ветром выносит почти всю память и веру, а значит, и ни знания о мире у них не накапливается? Вероятно, творить все самому, как же иначе? Ставить свой флаг, собственноручно копать фундамент и работать над объяснением того, за что же он так сильно любит именно это место. Вряд ли как-то иначе.
Похоже, фундамент новейших мифов Слобожанщины уже заложено. Убедиться в этом мы сможем в течение следующих месяцев: лично я не сомневаюсь, что в конце марта, когда в Харькове сойдут последние черные снега, в город подземными ходами, перебиваясь затем на сомнительных вписки, пропитаются сотни паломников, новых адептов нового Харькова. Вы легко их узнаете, городом они ходить с «Месопотамией» в руках.
Только вот ничего они не найдут. Может, пересекутся случайно с кем-то из героев рассказов, почувствуют в воздухе тонкие паутинки уточнений и обобщений. Но все, не так ли? Ну, не увидят этого Харькова, о котором говорит Жадан, не увидят и не поймут. Дело не в возможностях и желаниях, дело в другом.
В особом видении мира, вероятно, ибо сущность его поэтического языка заключается в том, что постоянно возникает один странное ощущение: рассказчик каким-то образом заглядывает в потустороннем мире, из которого наш мир, само собой, видно в таких деталях, что кружится голова. И незримое присутствие в тексте ту, рек и междуречья сама собой снова подталкивает нас в объятия мифологии, теперь уже древнегреческой. Это Харон, и никто другой, вот кто повествует нам все эти истории (и будем же уже откровенными – предыстории, потому что каждый раз автор оставляет героев в щемящую и неопределенном моменте, когда все только-только начинается!). Там, в Междуречье – небытие, замерла и вязкая тишина, а за ним – все, что мы привыкли называть жизнью. Именно он, Харон, то, по несколько раз в день согласно своим служебным обязанностям бывает в мире мертвых, преодолевает эти реки и возвращается к живым, устало раскладывает свои весла, повествует басни, которым конца-края не видно.
А мы? Что мы? Слушаем, все-таки доверяем и, только сойдут последние черные снега, рвемся туда, в Междуречье, пряча в карманах бутылки, не выпуская из рук «Месопотамию».
По материалам: http://bukvoid.com.ua/reviews/books/2014/03/11/074620.html.
